Национальная библиотека Республики Татарстан Информационные ресурсы Электронная библиотека Выдающиеся деятели культуры и искусства РТ: справочники Рустем Яхин. Биобиблиографический справочник Файзуллина А. Я училась у Яхина

Файзуллина А. Я училась у Яхина

Источник: Рустем Яхин: материалы, письма, воспоминания - Казань : Татар. кн. изд-во, 2002. . - 431с.

Файзуллина (Файзуллина-Бологовская) Алия Кутдусовна — пианистка-ансамблистка.
Заслуженная артистка Республики Татарстан.
Родилась 7 апреля 1929 года в Казани. В 1953 году окончила Казанскую государственную консерваторию (класс специального фортепиано М. А. Пятницкой). В 1948—1956 годах концертмейстер Казанской консерватории, в 1956—1978 годах концертмейстер, заведующая музыкально-литературным лекторием Татарской государственной филармонии имени Г. Тукая.

Казанская консерватория. Учебный год 1950/51-й. В расписании занятий указано, что по классу камерного ансамбля я буду заниматься у Р. X. Яхина.
Это новый педагог. Первый урок, и я понимаю, что мы с Яхиным уже немного знакомы.
Во время учебы в музыкальном училище я встречала Яхина в доме Литвиновых. В 1948 году мы с Эльзой Литвиновой закончили Казанское музыкальное училище (она училась у А. Н. Раниец, я — у М. А. Пятницкой), после чего Эльза уехала в Москву (там ее взяли на третий курс училища), а я поступила в консерваторию. До этого мы с ней были подружки. Я часто бывала у нее, мы много играли в четыре руки. А с Верой Александровной, мамой Эльзы, дружила Антонина Васильевна Чернышева. Как-то раз в зимние каникулы она пришла к Литвиновым с Р. Яхиным. Тогда-то я увидела его в первый раз, но по молодости не обратила на него особого внимания, не знала, что он композитор. Да и немного стеснялась, хотя Яхин вел себя очень дружески, шутил, рассказывал о Москве, был очень веселым. В тот день мы вместе пили чай, музицировали — играли с Эльзой в четыре руки, пели песенки (я спела свою любимую «Спи, мой беби», она была очень модной), потом играл Яхин (помню Юмореску). Мы были еще девчонки, но Яхин проявил к нам интерес — спрашивал у кого учимся, что играем. Таких встреч у Литвиновых было две. С Антониной Васильевной Яхин вел себя очень уважительно — и усаживал, и стул подавал.
Яхин вел в консерватории камерный ансамбль и композицию. Занятия по композиции проходили в подвале, а по ансамблю — на втором этаже со стороны выхода на сцену. Там в закутке был класс с двумя роялями. В этом же классе занималась и Пятницкая. Кроме меня, в класс Яхина попали мои однокурсницы — пианистки Ксения Виноградова и Тамара Шушарова. Иллюстратором была скрипачка Майя Альтмарк, тоже студентка. Как работал Рустем? По-моему, ему очень не нравилось приходить на работу к назначенному времени и отсиживать положенный срок. Он хотел чувствовать себя свободным. Но если я являлась на урок, то он добросовестно занимался, даже если у него не было особого настроения работать. Нельзя сказать, что он пылал страстью к преподаванию, но сам он занятия не пропускал. Обычно бегу я по лестнице на урок, а он уже стоит на маленькой лестничной площадке и курит (он тогда вообще много курил). Ждет. Яхин никогда не опаздывал, приходил точно в свое время. После Рустема я занималась у А. В. Броуна и И. Э. Шермана. Броун тоже ходил на занятия, но мог и пропустить, и опоздать. А Шерман давал произведение и отпускал студента на волю. Пока мы сами не разучим, он с нами не встречался, а потом два-три блестящих урока — и все! — экзамен.
Яхин был аккуратным, но его уроки были традиционными, начинались с элементарного разучивания текста (всегда с иллюстратором). Он занимался дотошно, любой мелочью, много внимания обращал на пианизм. Если у меня что-то не получалось, занимался со мной специально. Скрипачку он тоже профессионально поправлял, показывал штрихи. Альтмарк была не только иллюстратором, но еще и студенткой, ей на экзамене тоже ставили отметку.
Играли мы классику, поэтому, наверное, особых эмоций не было, как, предположим, в классе Шермана. В первом полугодии прошли Сонату Бетховена фа мажор, во втором — сонаты Т. Николаевой и Грига. На экзамене сыграли Грига.
Отношения между мной и Яхиным были скорее дружеские, чем официальные отношения студента и педагога. Иногда, когда мы оставались вдвоем, он интересовался: «А что вы сейчас учите, чем занимаетесь? Сыграйте немножко, пусть кусочек». Я играла. Он садился рядом и тоже начинал играть. Помню, так мы играли «Времена года» Чайковского.
Рустем расспрашивал, что я читаю. Я тогда увлекалась С. Цвейгом и много говорила о нем. Яхин попросил у меня книгу. Я поняла, что он уже один раз читал ее, а сейчас брал перечитывать. Однажды он поинтересовался, кем я хочу стать после окончания консерватории. Я ответила, что только не педагогом, потому что у меня нет тяги к педагогике — ну нет! Он сказал: «Вот и у меня нет. Я себя педагогом не ощущаю».
Я прозанималась у Яхина только год. Когда нас перевели к Шерману, я спросила у Рустема — почему? Он ответил, что не может больше заниматься с нами. Мне показалось, что преподавание композиции его больше устраивало. Ему хотелось больше творчества, преподавание не было его призванием. Яхин проработал в консерватории еще один год, но что он вел, я не знаю.
Дальнейшее общение с Яхиным было эпизодическим. В консерватории он был как бы сам по себе, занимался своим делом. Его участие в общей жизни, вечерах как-то не запомнилось. Видели мы его на заседаниях Союза композиторов («четвергах»), на которые ходили буквально все студенты — и теоретики, и пианисты, и скрипачи, и вокалисты. Так было принято. Все были в курсе того, что исполнялось и обсуждалось. Но как музыканта мы, студенты, знали Яхина еще очень мало, он еще не так часто играл. У Яхина, видимо, был свой круг общения, в который не вхожи были консерваторские.
Кажется, именно в Союзе я впервые услышала вторую-третью части яхинского фортепианного концерта. В те годы много говорили, что эти части стилистически не стыкуются с первой, и как-то у меня это тоже засело в голове. И однажды при встрече, когда Яхин спросил мое мнение, я возьми и скажи, что к этим частям надо написать новую первую часть, а к имеющейся первой — новые вторую — третью. Он очень на меня обиделся.
В классе по специальности у Пятницкой я сыграла Юмореску и Токкату, а позже и Вальс-экспромт Яхина. Он сам дал мне рукописные ноты. Я очень боялась показаться ему, потому что по камерному ансамблю помнила, как он мог «придираться» к каждой ноте, иногда до жестокости, до моих слез. Он требовал точности, работал над каждой фразой. Было мнение, что у меня очень хорошая мелкая техника, но мне приходилось сидеть и всего добиваться трудом. А ведь заниматься не всегда хотелось. В сонате Бетховена гаммы-гаммы, много пассажей, они не всегда получались ровно. Вот тут-то Яхин проявлял жесткость, оттачивал технику, требовал ажурности, идеального звучания. К моим слезам никакой жалости у него не было.
На пятом курсе мы со студенткой Идой Алексеевой (тоже выпускницей) готовили концерт. В программу входил и романс Яхина «Песня любви» на стихи Тукая для пения в сопровождении фортепиано и виолончели. Я решила, что для концерта одной вещи с виолончелью мало, надо найти еще что-то. Остановились на романсе А. Е. Варламова «Нет, не тебя так пылко я люблю». Я попросила Рустема написать партию виолончели. Он сделал. И мы спели. Помню, что когда Ида кланялась, у нее очень низко опускался вырез платья. Рустем над этим очень смеялся.
В консерватории я дважды сыграла первую часть концерта Яхина на четвертом курсе и на выпускном экзамене. Ноты переписала сама. Потом их у меня попросил В. Г. Апресов (для выступления с симфоническим оркестром в клубе Менжинского). Так они у него и остались. Когда я учила концерт в первый раз, у меня не получалось начало — зажималась рука на шестом-седьмом аккордах. Рустем позанимался со мной и помог избавиться от этого. Он прошел со мной концерт до конца.
А на пятом курсе получилось так, что перед экзаменом мне пришлось сменить программу. Год оказался для меня очень тяжелым. Экзаменационная программа была сложной, я готовила Первый концерт Чайковского и «Аппассионату» Бетховена. Я паниковала, и в зимние каникулы, по совету Марии Александровны, поехала в Московскую консерваторию к Борису Землянскому, ученику Пятницкой, а в то время — ассистенту в классе Льва Оборина. С Землянским я прошла всю программу, а приехав из Москвы, узнала, что Марию Александровну положили в больницу. Нас, ее учеников, распределили по другим педагогам. Из выпускников Марс Гумеров попал к Апресову, а я — к Т. X. Терегуловой, жене Апресова. Я не хотела к ней ходить. Я помнила, как студенткой третьего курса музыкального училища была на ее сольном концерте в зале училища. По уровню это был ученический концерт. И еще — я знала об отношении этой супружеской пары к моему педагогу. А ведь я училась у Марии Александровны с четвертого класса музыкальной школы.
Я ни разу не была у Терегуловой. Наконец ко мне подошел Апресов и сказал, что я могу приходить к нему. Я пошла. Это был один-единственный урок, и он не получился. Апресов все внимание обратил на постановку руки, сказал, что она неправильная, показывал, как надо ставить. Мне это было не нужно. Постановкой моей руки занималась в начальных классах музыкальной школы отличный педагог Вера Петровна Игумнова, и постановка у меня была хорошей.
Больше я у Владимира Григорьевича не была. Решила, что буду кончать самостоятельно, от класса М. А. Пятницкой. Я ходила к Марии Александровне в больницу. Она меня подбадривала, но ей становилось все хуже, и я потеряла уверенность в себе. Время бежало, надо было что-то делать. Тогда я без ведома Пятницкой сменила программу. Вместо новых вещей взяла ранее игранное — концерт Яхина и сонату соль минор Шумана. Это было готово, оставалось только вспомнить.
Рустем мне помог, репетировал со мной. На госэкзамене партию второго фортепиано (оркестра) со мной играл Гумеров, я же играла с ним концерт Римского-Корсакова, которым он кончал.
На экзамене я получила «четыре», а не «пять», но не за конфликт с Апресовым и не за то, что играла Яхина. Я забыла фугу Шостаковича, несколько раз начинала, но так и не вспомнила. В общем кончила консерваторию как ученица М. А. Пятницкой.
После окончания консерватории я стала работать концертмейстером на вокальной кафедре. Наши контакты с Рустемом не прерывались. Встречаясь в стенах консерватории, мы разговаривали, обменивались впечатлениями от концертов, иногда он провожал меня, обращался ко мне с небольшими просьбами. Рустем знал мою маму. Как-то раньше, когда ему надо было ехать в Москву, мама помогла достать билет, и он приходил за ним к нам домой. В другой раз Рустем попросил достать ему русский орфографический словарь. Чувствовалось, что он ему очень нужен был, для себя.
Еще в годы учебы в консерватории (в пятьдесят втором году) я часто заходила к Айслу Мусиной, троюродной сестре Рустема. Помню длинный темный коридор и комнату Айслу, через которую проходили в комнату Рустема. В одной из двух комнат Мусиных окно было на потолке. Зимой крышу засыпало снегом и в комнате был сумрак. Мы болтали, а из комнаты Рустема доносилась музыка, он занимался. Потом мама Айслу поила нас чаем. Выходил Рустем и присоединялся к нам. Было весело, ведь лет-то нам было так мало!
В 1956 году я перешла на работу в филармонию. Здесь мы с Рустемом встречались на худсоветах. Обычно они бывали по средам, когда принимали новую концертную программу, либо прослушивали нового артиста, либо решали вопрос о повышении ставок. Яхин был членом худсовета на протяжении многих лет. Всегда немногословный, очень сдержанный, очень корректный в своих оценках. Его хороший отзыв всегда запоминался.
После нашего первого концерта из цикла «Сто романсов Чайковского» в Актовом зале консерватории с певцом В. Зориным Яхин зашел в артистическую и сразу подошел ко мне со словами: «С таким звуком надо сольные концерты играть»,— и поцеловал мне руку. Это было так приятно! Я знала, что это искренне говорит талантливый и не очень-то щедрый на похвалу Яхин.
В филармонии мне приходилось работать с певцами над романсами Яхина. Эмиль Залялетдинов подготовил сольный концерт, одно отделение которого было целиком из романсов Яхина. Эмиль повел меня к Рустему, чтобы он нас послушал. Я боялась его оценки. Я знала, как он относится к исполнению своих вещей, как отделывает с певцами каждую фразу, добиваясь выразительности в звуке. Мне приходилось слышать, как он занимается с Мунирой Булатовой. Рустем был великолепным аккомпаниатором. Я знала, что так, как он, не сыграю, то есть не смогу скопировать его манеру — ведь я могу воспринимать его произведения совсем иначе, чем он. И когда мы с Эмилем пришли к нему (это было уже на новой квартире), я схитрила. Я попросила Рустема, чтобы он сам прошел все романсы с Эмилем, а я же посидела и послушала. Мне было необходимо услышать, чего он добивается от певца.
Когда вышел первый сборник романсов и песен Яхина, его купил очень известный в те годы тенор Геннадий Пищаев (он был в Казани на гастролях). Пищаев пришел со сборником в филармонию ко мне в класс, попросил поиграть и отобрать что-нибудь подходящее для его голоса. Он был в восторге от музыки и остановился на романсах «Как хороши весенние сады», «Тебя желанней нет», «Звезда», «В душе весна», «Истосковался я». Пищаев приходил в филармонию несколько раз, и мы с ним поучили их.
Мне всегда казалось, что в музыке Яхина чувствуется влияние Рахманинова. Исходя из этого, я сказала Рустему, что Рахманинов, по-видимому, его любимый композитор, но Рустем пояснил, что его любимый композитор — Чайковский.
В разговоре я как-то высказалась, что чем писать много-много песен, не лучше ли написать оперу, ведь для этого у него есть все данные. Рустем ответил, что был бы не прочь, но ему мешает лень. В середине 1970-х годов филармония выпустила абонемент «Молодые исполнители». С сентября по май, в течение сезона, в Актовом зале консерватории планировалось по одному концерту в месяц. Певцу и инструменталисту давали в них по отделению. Была договоренность, что каждый концерт должен рецензироваться, и я попросила Яхина написать о своих впечатлениях. Он согласился, но поставил условие — статья должна пойти без сокращений и исправлений. Так появилась его рецензия на концерт К. Румянцевой и Ш. Монасыпова в газете «Советская Татария». Программу солистки оперного театра Румянцевой готовила я.
Будучи студенткой Яхина, я как-то не задумывалась, почему Рустем ушел из консерватории, почему перестал преподавать. Между собой мы тоже не обсуждали этот вопрос, восприняли его уход спокойно, может быть, как сам собой разумеющийся. Он и сам был внешне спокоен, говорил, что он теперь свободен, что свобода много для него значит. Но ведь ему надо было на что-то жить, он был очень стеснен материально. А в какой квартире он жил!
Был ли его уход добровольным? Спустя время я стала задумываться, не раз возвращаясь к этой теме, вспоминала, анализировала, на ум приходили новые мысли, и вот к какому выводу я пришла. Мне кажется, что уход Яхина был связан с тем вниманием, которое проявляла к нему жена ректора. Это было очень открыто, очень откровенно, ничем не маскировалось. Просто я не сразу связала это с увольнением Рустема.
В старом здании консерватории было длинное-длинное фойе, а вдоль стены стояли диванчики. На них обычно сидели завсегдатаи и те, кто кого-то или чего-то ждал — педагога, свободного инструмента, начала занятий — заседала «коридорная кафедра». Я работала концертмейстером у Е. Г. Ковельковой. Когда она распевала студента, я была свободна и выходила в фойе. Я часто видела, как там сидели и разговаривали Н. И. и Яхин. Иногда Н. И. ждала Яхина или искала его. На «коридорной кафедре» существовало бесспорное убеждение в особом отношении Н. И. к Яхину. Вполне возможно, что это повлияло на его судьбу. Ведь когда примерно в такой ситуации оказался Аркадий Талмазов, его убрали из города чуть ли не в течение двадцати четырех часов и оставили оперный театр без ведущего солиста.
Тогда в Казани как-то умели быстро избавляться от ненужных людей. Агзама Фаттаха, например, просто съели. Не знаю, правда, за что. (Может быть, сыграло какую-то роль его увлечение И. К. из Шанхая, яркой искусственной блондинкой? Некоторое время она работала в аппарате Союза композиторов.) Писал Фаттах очень много, часто слушался в Союзе композиторов, чуть ли не каждый «четверг» показывал новые произведения. Может, это не всем нравилось? А ведь его любили. Он был очень приятным. И шутливым, и вежливым. Мы, студенты, были к нему очень расположены.
Интерес Н. И. к Яхину сказался на отношении ко мне Назиба Гаязовича. Достаточно было уже того, что я была ученицей Рустема. Но были и некоторые дополнительные детали. Например, на «коридорной кафедре» был известен один отзыв Рустема обо мне. Я часто бегала по фойе туда-сюда и будто бы Яхин сказал: «Когда она проходит, я не могу спокойно смотреть, я слежу за ней все время — такая девочка трогательная в юбочке с бретельками». В консерватории тогда многие студенты имели солидный возраст. Наверное, моя юность вызывала какую-то жалость, сочувствие (когда появился романс «Я не свожу с тебя печальных глаз», некоторые даже решили, что это про меня). Но наши отношения с Рустемом были невинные.
Была ли я влюблена в Яхина? Конечно, в какой-то период - да, и он знал это. Один раз у нас был разговор о том — по любви или не по любви выходить замуж и жениться. Я считала, что только по любви, а он говорил, что бывают вещи, которые в жизни невозможны. Я была влюблена в талант Яхина, в его музыку. Он мне казался очень светлым человеком, созвучным своей музыке. Я любила его Концерт, его романсы, я с удовольствием играла его вещи. Но мне и в голову не приходило, что я могла бы выйти за него замуж (о его наклонностях я знала от него самого). Куда мне было тягаться с той же Н. И., женщиной опытной, искушенной, не в первый раз замужем. Я за Яхиным, что называется, «не бегала», тем более обидными были для меня некоторые слова и действия Жиганова.
Его внимание обратили на то, что я проводила в консерватории много времени. Но с утра у меня были занятия, а во второй половине дня я работала концертмейстером на вокальной кафедре, сначала в классе Р. С. Вайн, потом — Е. Г. Ковельковой. Когда студенты-вокалисты не приходили на урок и у меня освобождалось время, я находила свободный класс и там занималась. Из этого сделали неправильный вывод. Жиганов вызвал Пятницкую и сказал: «Что, у Файзуллиной нет дома инструмента? Почему она проводит время в консерватории? Поговорите с ней». Мария Александровна ответила: «Не знаю. Поговорите с ней сами». И вот как-то вечером, когда я занималась в каком-то классе, вошел Жиганов и сказал: «Тебе что, больше делать нечего? Что ты здесь сидишь? Чтобы я тебя вечерами в консерватории не видел!» Я была в недоумении — чем же все это вызвано? Ну а студенты с «коридорной кафедры», которые всегда были в курсе деталей консерваторской жизни, посчитали, что это дело рук Н. И. Она интересуется Яхиным, а тут перед глазами, как возможная помеха, постоянно мелькаю я.
Жиганов еще раз вызывал Пятницкую и по его просьбе Мария Александровна на этот раз передала мне его слова о том, чтобы я ни на что не надеялась, и что Яхин никогда на мне не женится. Пятницкая старалась быть тактичной, но было очень обидно. В конце концов Жиганов, видимо, понял подоплеку дела, но с Рустемом нельзя было поступить как с Талмазовым. Сделали так, что Яхину пришлось уйти из консерватории. Он остался без заработка.
Жиганов был несправедлив по отношению ко мне, и его вмешательство испортило наши дружеские отношение с Рустемом. В дальнейшем мы встречались как случайные знакомые.
Одной из запомнившихся была встреча в 1970 году. Был август. Я вернулась из Сочи из отпуска и на улице Баумана встретила Рустема. Он хандрил, жаловался на здоровье, плохой сон. Я договорилась с моей тетей — Халимой Измаиловной Гизатуллиной, невропатологом из ГИДУВа, и она приняла Рустема. Потом она сказала, что Яхин очень мнительный, у него пошаливают нервы, но в целом пока со здоровьем все нормально.
Я вспоминаю Рустема Яхина сквозь призму его музыки. Очень жалею, что он не написал оперы. Не нашелся человек, который бы подтолкнул его, помог, в конце концов — заставил. Ну, а наши вокалисты имеют благодаря ему огромный репертуар великолепных романсов, очень ярких, очень разных, но неизменно таких удобных и выигрышных для голоса.

Последнее обновление: 9 февраля 2021 г., 20:13