Национальная библиотека Республики Татарстан Информационные ресурсы Электронная библиотека Выдающиеся деятели культуры и искусства РТ: справочники Хасан Туфан. Биобиблиографический справочник Мустафин Р.А. Любовь к жизни и приверженность к правде (Хасан Туфан)

Мустафин Р.А. Любовь к жизни и приверженность к правде (Хасан Туфан)

Источник: Мустафин Р.А. Силуэты: лит. портреты писателей Татарстана.- Казань: Татар. кн.изд-во, 2006.- 351 с.

Для того чтобы в мерцающих глубинах южных морей зародилась жемчужина, необходимо отклонение от нормы, от средней, обычной судьбы. Надо, чтобы под створки раковины попало инородное тело — песчинка, камешек или обломок перламутра. Осколочек этот, вонзившись в нежную плоть, беспокоит и ранит, и жжет. И вот тогда-то, в ответ на боль и беспокойство, выделяется жемчуг. Все видят красоту жемчужины, восхищаются ее неповторимым блеском. Но мало кто задумывается, что перед ними — сгусток боли...

Весь жар души

Творчество Хасана Туфана ознаменовало целый этап татарской поэзии. Вместе с Хади Такташем, Аделем Кутуем, Кави Наджми и Мусой Джалилем он закладывал фундамент новой татарской поэзии. Искал, ошибался и — находил. Новые краски, ритмы, изобразительные возможности татарского стиха... Первым из них, еще в начале тридцатых годов, ушел из жизни неугомонный трибун и бунтарь Хади Так-таш. Под ножом гитлеровской гильотины сложил голову легендарный Муса Джалиль. Где-то под польским местечком Згеж покоится сердце стойкого солдата и пламенного жизнелюба Аделя Кутуя. В середине 50-х умер, подорвав здоровье в результате арестов и репрессий, поэт и прозаик Кави Наджми...

А Туфан прожил большую и нелегкую жизнь, донеся до нашего времени — начала восьмидесятых годов — весь жар души и всю «силу чувств первоначальных». Он был ровесником бурного, богатого историческими событиями 20-го века и на протяжении десятков лет оставался на гребне наивысших достижений родной поэзии.

«Древние курганы, развалины старинной крепости на поле, называемом «казенной поляной», одинокая могила вдоль большой дороги, хранящая тайну когда-то разыгравшейся здесь трагедии, — таковы мои первые детские впечатления о родном крае. Когда-то мой край был одним из центров древней булгарской культуры. С тех времен до нас дошли лишь старинные легенды и предания. В годы моего детства наша деревня Кереметь входила в Аксубаевскую волость Казанской губернии. Здесь, на рубеже XIX и XX веков (27 ноября 1900 г. по старому стилю), я и появился на свет.

Наш род происходил от беглых крестьян, которых несколько веков назад насильственно заставили принять христианство. Но хотя перед «законом» мы считались христианами, все равно продолжали соблюдать свои древние национальные обычаи и тайно придерживались мусульманства. В церковь венчаться не ходили, детей не крестили, поэтому они считались «незаконнорожденными» и были лишены гражданских прав. Фамилии «родившимся от блуда» давались по имени матери. Так, вплоть до революции 1905 года я носил фамилию Гульзизин».

Туфан был десятым ребенком в семье деревенского печника. Отец Хасана, Фахрулла, был мастером на все руки и одним из немногих грамотеев села. Тайком от урядника он обучал кереметьевских детей грамоте. От отца Хасан унаследовал пытливую любознательность, любовь к труду и знание ремесел. Мать научила его чувствовать душу природы, «понимать язык цветов и звезд», как выражался Хасан ага. Она знала множество народных песен и часто напевала их, рассказывала детям народные сказки и легенды.

«Где бы я ни был, я жадно слушал и запоминал народные песни, частушки, пословицы, поговорки. Помню, мы с мальчишками состязались, кто больше запомнит частушек. А чтобы не сбиться, на стене черной бани ставили углем метины. Со мной никто не мог тягаться — я знал на память более семисот куплетов».

Нужда и безземелье гнали крестьян на заработки в чужие края. Старшие братья Хасана занимались отхожими промыслами, работали на шахтах и заводах Урала. Хасан с 14 лет работает старателем на медных копях Бельгийско-итальянской концессии, шахтером на угольных разработках, токарем на Лысьвенском металлургическом заводе. Ему не довелось получить систематического образования, но всю жизнь он жадно тянулся к знаниям.

«Читать и писать я научился не в школе, а сам. Отец покупал мне книжки с яркими цветными картинками. Я с увлечением рассматривал их, спрашивал буквы и как-то незаметно овладел грамотой. Мои первые уроки каллиграфии связаны с революционной прокламацией, невесть как попавшей в наш дом. Еще не понимая значения слов «революция», «самодержавие», «пролетариат», я тщательно переписывал их».

При поддержке старших братьев (они помогли деньгами), Туфан три зимы проучился в Уфимском медресе «Галия». Здесь он познакомился с известным татаро-башкирским поэтом Шаихзаде Бабичем и будущим народным поэтом Башкирии Сайфи Кудашем. На смышленого подростка обратил внимание один из преподавателей медресе — крупнейший татарский прозаик, ученый и общественный деятель Галимджан Ибрагимов. В эти годы Хасан Туфан пробует силы в литературном творчестве. Но, свято соблюдая завет Г.Ибрагимова, печататься не спешит.
«Прости мне, родина, что я не соловей...»

«Туфан» в переводе с татарского означает «буря», «тайфун», «ураган». Поэт выбрал этот псевдоним по кличке деда, отличавшегося буйным нравом и неугомонностью. Псевдоним как нельзя лучше подошел к характеру его поэзии. Словно поэтический тайфун — дерзкий, неожиданный, смело нарушающий общепринятые каноны традиционной поэтики — Туфан вступил в татарскую поэзию середины 20-х годов. В 1924 году он напечатал в газете «Кызыл Татарстан» свое первое стихотворение, а уже в 1929 известный критик Галимджан Нигмати назвал его имя в числе пяти самых ярких звезд на небосклоне татарской поэзии.

Хасан Туфан принес с собой в поэзию необычную и яркую образность, напряженную метафоричность, бытовую разговорную интонацию, так резко контрастирующую с классической напевностью бытовавшего в те годы силлабического стиха.

«Первая половина 20-х годов была эпохой бурного расцвета всевозможных школ и направлений, острых споров и дискуссий, кипучего и неповторимого подъема литературной жизни. Классический татарский стих в эту горячую пору борьбы со всем буржуазным казался слишком тихим, камерным, не способным донести до масс новые идеи. Мы подхватили призыв футуристов «сбросить генералов-классиков с парохода современности». Нас не удовлетворяли ни Тукай, ни Пушкин, ни Восток, ни Запад. Величайшим откровением казался нам в то время открытый Такташем тонический стих, построенный на свободной разговорной интонации», — писал Х.Туфан.

Туфан вступил в поэзию уже сложившимся, ярким и своеобразным поэтом со своим собственным голосом. Он не повторял тех ошибок, через которые прошли многие татарские поэты первой половины двадцатых годов. В его стихах не встретишь ни абстрактной символики, ни оторванных от реальной жизни религиозно-мифологических образов, характерных, например, для раннего Такташа. Туфан творчески усвоил все то лучшее, чего добилась к тому времени реалистическая татарская поэзия, и повел ее дальше. Он подхватил и развил разработанную Х.Такташем свободную ритмику, максимально приближенную к интонации живой разговорной речи.

Произведения Туфана этого периода выделяются безудержным напором чувств, насыщены неожиданными метафорами, сравнениями и размашистыми поэтическими образами.

Ночь, темную, как черная корова,
Кто-то полоснул по горлу,
И хлынула алым пламенем кровь.
Это домны, точно проснувшиеся вулканы,
Тянут пожар до звезд.
(Подстр. перевод)

Поэт все видит ярко, укрупненно, в необычном ракурсе. Так, седой Урал в его стихах, лежа на боку, попыхивает трубкой, а трубка у него — дымящая фабричная труба. И сразу в нашем воображении возникает образ этакого могучего богатыря из народных сказок — щедрого, добродушного, лениво-неторопливого. Пламя, пляшущее над графским домом во время стихийного рабочего бунта, поэт сравнивает со сворой желтых собак, терзающих тушу поверженного медведя. Туфан может подсмотреть, как горновые, обливаясь потом, «прячут в печь солнце».

К сожалению, значительная часть ранних произведений Туфана не переведена на русский язык (а переведенные звучат слабее оригинала). Поэтому русскому читателю непросто составить представление о своеобразии творчества Туфана этого
периода.

В произведениях раннего Туфана нетрудно заметить нечто общее с поэзией «агитатора, горлана, главаря» Маяковского. Подобно Маяковскому, звавшему рваться вперед, чтоб «брюки трещали в шагу», Туфан весь устремлен в будущее:

Это тело... Как быть с неуклюжим?
Я пиджак развернул бы крылом,
Ну, а сердцу
пропеллер нужен,
Чтоб рвануться
вперед,
напролом.
(Пер. Р.Морана)

Туфан принес в поэзию яркие, живые характеры людей труда —уральских рабочих, сезонников, бродяг — колоритных и неповторимых «зимагуров» (полупролетариев), «последних мамонтов» предоктябрьской эпохи. Поэту не пришлось ни выдумывать этих людей, ни специально «изучать жизнь», чтобы «отразить рабочую тему». Он знал их как свои пять пальцев. Этим и объясняется жизненность и неотразимая сила поэм Туфана «Уральские эскизы», «Начало начал», «Между двух эпох», «Бибиевы». Произведения эти составили неповторимо-яркую страницу в татарской поэзии конца 20-х — начала 30-х годов.

Если до него эта тема нередко ставилась абстрактно, о рабочем писалось «вообще», как о некоем «условном символе», то поэмы Туфана населены живыми полнокровными образами. Татарские рабочие впервые заговорили своим языком, зачастую грубоватым, непричесанным, но всегда сочным и ярким.

Туфан настолько проникся пролетарской темой, что даже на привычный сельский пейзаж смотрит глазами фабричного рабочего, и шелест осин под резкими порывами ветра напоминает ему гудение нефтяного пламени в раскаленной печи.

Прости мне, Родина,
Что я не соловей,
Что я твой барабанщик скромный!
Прости, что пахнут порохом и домной
Цветы души моей, —
(Пер. Р.Морана)
писал он в поэме «Клятва».

Его произведения покоряют правдой человеческих характеров. Вот два брата — Гимай и Чапый из поэмы «Бибиевы». Оба из деревни, оба работают на одном и том же заводе, оба ютятся в неказистом заводском бараке. Но какие они разные! Старший, Гимай, все еще бредит землей, мечтает, накопив деньжонок, вернуться в деревню. А для Чапыя завод давно стал родным домом, и он мечтает не о клочке земли для себя, а о том, чтобы всю землю отдать нищим и обездоленным. Гимай выбирает, где полегче. А Чапый работает у мартенов, где день и ночь стоит адская жара, а если увидит несправедливость, самого управляющего не побоится взять в оборот. Гимай цепко держится за «Аллаха», а безбожник Чапый верит только в рабочее братство. В то же время оба брата по-человечески привлекательны, жизненно убедительны.

Удачей автора можно назвать и образ Минапа. Это тип последнего мужика-сезонника на уральских заводах, колоритного, как последний мамонт. Сочными, яркими мазками выписан Хабул, — злой, ершистый, непокорный, не умеющий двух слов связать без замысловатого ругательства.

«Мой стих — итог пережитого...»

Своеобразие творческого пути Туфана в том, что полоса раздумий и мучительных поисков наступила у него тогда, когда он стал, по единодушному признанию читателей и критики, большим и оригинальным поэтом.
В 1927 году Хасан Туфан написал свои наиболее значительные произведения раннего периода, а в следующем году он отправился в продолжительное путешествие по Кавказу и Средней Азии. Это была не комфортабельная поездка в мягком вагоне или каюте первого класса. Подобно Максиму Горькому, Туфан скитался по родной земле пешком, с палкой в руках и котомкой за плечами, пристально вглядывался в жизнь, знакомился с людьми. Когда кончались деньги, устраивался на работу куда-нибудь на строительство железной дороги или канала в качестве грузчика, землекопа или чернорабочего. Заработав немного денег, отправлялся дальше.

Это не было сбором материала в обычном смысле слова. Проскитавшись более двух лет, обойдя пешком весь Кавказ и значительную часть среднеазиатских республик, Туфан почти ничего не написал о своих дорожных впечатлениях. Лишь значительно позднее, в сороковые и пятидесятые годы, в его стихах появляются упоминания о песках Кара-Кумов, о цветущих долинах Ферганы. Скорее всего, Туфану надо было утвердиться в себе, набраться новых впечатлений, а главное, основательно продумать творческое кредо. Такие случаи бывали в истории литературы. После могучего и многообещающего старта художник вдруг чувствует потребность отойти на время от сочинительства, переосмыслить творческие принципы. Как правило, за полосой кризиса наступает период нового взлета. Так было и у Туфана. Уже в тридцатых годах мы видим, как углубляется в его творчестве лирическое восприятие действительности. В качестве примера можно привести стихотворение «Белая береза», написанное в 1933 году. В нем уже нет той напряженной метафоричности, которая была характерна для раннего Туфана. Зато отчетливо проступают песенные, фольклорные мотивы. Поэт одухотворяет березу, обращается к ней, как к живому существу:

Точно слезы, листья наземь падают,
Будто плачет дерево навзрыд...
До сих пор березе все мерещится,
Что на ней качается джигит.
Не грусти, не плачь, береза белая,
Листьев-слез напрасно не роняй:
В чистом поле нет и духа вражьего,
Уж давно свободен отчий край.
(Пер. Р.Морана)